Волны холодного моря подкатывали к берегу и рассыпались барашками, похожими на мелкие кудри Моны Дрю, раздуваемые на ветру. Фамилия эта ‒ лучшее приобретение её последнего брака, указывала на некоего предка её экс, застрявшего в России с наполеоновских времен. Однако родословная самой Моны ему не уступала, ибо кого между её предками только не было, что и отражалось в её необычном лице. Её ирландский сеттер Флейм носился вдоль берега взад-вперед, радостно лая на пролетавших мимо чаек. Полуденное солнце, заставляло щуриться.
Мона обдумывала предложение её психолога о применении сонной терапии. С точки зрения Биатрис, Мона намеренно сдерживала, набегавших изнутри волнами спутанный клубoк воспоминаний, от развертывания в сознании связными мыслями.
Для Моны, однако, многие воспоминания кровоточили, и она побаивалась насвежо теребить незажившие раны.
С юности, когда она вырвалась от назойливой материнской опеки, Мона бросилась в пиратское путешествие по жизни. Появлялась на танцплощадке, она могла и не быть самой красивой. И стоя перед зеркалом, она видела изъяны в данной ей природой внешней оболочке. Но было в ней что-то такое гордое и алчущее любви и секса, что превращало эти изъяны в изюминку, и мгновенно оборачивало головы «местных кобелей». Улыбаясь, как её известная итальянская тезка, безошибочно Мона находила в этой своре главного альфа самца. И через грохот музыки и дым сигарет от неё к нему тянулись невидимые нити. Они встряхивали его, заставляли невежливо бросить девушку, с которой он танцевал, и с которой планировал провести ночь, и идти через толпу танцующих к Моне.
Такие вечера кончались по-разному. Чаще всего, после одного танеца, Мона бросала парня без объяснения причины, ибо с первого совместного движения уже знала, будет ли ей хорошо с ним или нет.
А бывало, что находящееся рядом с ней мужское тело, обдавало её огнем, и Мона словно падала в пропасть и возносилась на небо, и потом, через стену в общаге кричали: «Эй, потише там! Спасть не даете!»
Но часто, когда пламень страсти слегка утихал, Мона обнаруживала, что такие альфа-самцы оказывались на поверку или скучными, или по первому запаху течной сучки, могли уйти в соседнюю комнату общаги, и тогда уже оттуда раздавались крики женской радости, шлепки и рычание освобождающегося от сока люби алфа-самца.
В безумном салате жизни, Мона успела побывать два раза за мужем. Один раз, затемняющая глаза страсть привела её в дом пьяницы, и «диванной картошки», которого пришлось почти что содержать. Обслуживая его утренние слезливые стояки, Мона чувствовала себя проституткой.
Второй оказался еще хуже. Его странная сексуальная таинственность и невнимание к другим женщинам, оказались на поверку гомосексуальными тенденциями.
И как только Мона родила ему сына, он в открытую заявил, что больше не интересуется ей как женщиной, и в пьяном состоянии начал по-скотски её избивать. Мона терпела до того момента, когда во время одного из запоев, тот самым малолетний сын, которого муж так хотел, за неё заступился и отлетел к стенке, как надоевшая мягкая игрушка.
Она сорвалась с места, и уехала к черту на рога, не ведая, что будет дальше. Однако, обычно все устраивалось. В работе Мона была такая же страстная, как и в любви. Здесь она отличалась быстротой понимания задачи, остроумием решений и дотошностью в исполнении. Работая, в основном в мужских коллективах, над ней сначала подшучивали и пытались кадрить, но познакомившись с ней профессионально, начинали уважать и продвигать по службе.
И Моне не хотелось вытаскивать на свет божий сознания весь этот жизненный хлам, особенно сейчас, когда её жизнь устаканилась, войдя в зону относительного комфорта, из которого ужасно не хотелось выходить. Особенно сейчас, когда здоровье детей наладилось. Особенно сейчас, когда она во второй раз в жизни встретила человека, достойного любви.
Еще пару лет назад, находясь в раздрызке после развода, и с душой наполненной шершавой пустотой, судьба привела в её кабинет врача. Дочка получила травму и нуждалась в немедленной помощи. Вдруг она так и останется со свернутой на бок головой на всю жизнь, и ей будет всегда больно не то что спать, но даже лежать? Вид дочери, вызывал желание обнять ее и выть, но показывать страх ребенку она не имела права. Внутренне замирая от страха, Мона улыбалась и говорила, что все будет хорошо! Коротким замыканием, вспышка интуиции прорвала сознание Моны. На неё словно надвигался другой человек, большой целительный человек в её жизни.
И точно, придя в клинику, и через мгновение после осмотра и знакомства, её котенок стал улыбаться сквозь пелену боли, расслабился и лег на массажный стол. Забившись в угол кабинета, сквозь дрожащую на губах улыбку, Мона стала молить бога о чуде.
Отведенный на визит час пролетел незаметно. Из-за ширмы раздавался смех и веселая болтовня. Дочка оделась и вышла, держа голову прямо.
‒ Мам, у меня не болит. Правда!
Они обнялись и с облегчением рассмеялись.
‒ До завтра, мамаша! Не опаздывайте!
Оплатить курс мануальной терапии для Моны было практически невозможно. Она заняла деньги, чтобы оплатить первые десять процедур. Но Алекс сделал около двадцати, и денег за них не взял.
Сидя по два часа в его кабинете во время процедур, слушая веселый треп, Мона незаметно для себя стала частью происходящего. Дошло до рассказов о себе. Алекс слушал внимательно, не перебивая, и пустота в ней стала отступать. Она чувствовала, что, опутывая её паутинкой внимания, Алекс работал не только с дочкой, но и с ней самой. Теперь уже хохотали втроем, и так, что в кабинет заглядывали удивленные медсестры.
Постепенно, Мона чувствовала, как врач привязывает её к себе невидимыми нитями, которые проникали глубоко в её подсознание, и потихоньку, исподволь, все притягивали её к нему сильнее и сильнее.
Мона стала ловить себя на мысли, что дни вне его приемов стали скучны и невыносимы, и поняла, что влюбляюсь. Она стала частью статистики «явление переноса» - психотерапевтического термина, при котором пациенты влюбляются в работающего с ними врача. А ей так хотелось оставить серую тягучую пустоту за спиной сознания, и снова видеть мир в цвете.
Но, как всегда, без «но» не обошлось. Любовь оказалась спрессованной во вторники и четверги. И несмотря на то, что для Алекса их встречи стали словно наркотиком, в другие вечера его занимала семья.
И все же, больше не было кошмара с бывшим мужем, у неё была хорошая работа, дети были счастливы, а у стольких подруг не было ни только вторников и четвергов. К тому же года назад неожиданно скончалась тетя Клара, оставив по жизненной страховке любимой племяннице кругленькую сумму. Мона тогда горько плакала на похоронах. И теперь каждый месяц приносила на могилу тете её любимые белые розы и поминала её добрым словом.
Правда, спать Мона стала плохо, и Алекс посоветовал ей коллегу - Биатрис. Ведь доктору нельзя быть в отношениях с пациентом – не этично, конфликт интересов.
И вот теперь она думала, идти ей на эту процедуру или нет. Биатрис советовала попробовать, Алекс тоже.
‒ Расчишь Авгиевы конюшни, ‒ говорил он, смеясь.
К тому же, Беатрис уверяла, что новые методы управляемых сновидений не только помогали вычерпыванию загнанных в подсознание мыслей, которые часто и являлись причиной плохого сна, но по сравнению с другими психологическими методами, щадили нервную систему.
‒ А что конкретно означает «управляемые»? спросила тогда Мона.
‒ Это значит, что ИИ программа пробежит по вашей памяти и мыслям и сконструирует версию сновидения, выявляющие проблемы и неотвеченные самой себе вопросы.
Мона позвонила Биатрис и договорилась прийти в пятницу вечером.
Биатрис подошла в приемную к администратору.
‒ Да, доктор?
‒ Кто у нас дежурит в ночную в пятницу в ночную смену.
‒ Аля, ‒ Биатрис кивнула. ‒ Передайте ей, чтобы приготовить комнату сна.
‒ Кто пациентка?
‒ Госпожу Дрю. Позвоните ей заблаговременно и подтвердите время приема.
‒ Разумеется доктор. Это всё?
‒ Нет, самое главное. Для миссис Дрю нужно выставить индивидуальную программу.
Поэтому, прежде чем запустить сновидение, проанализируйте её чип здоровья, и пусть программа ИИ установит её точные психологические параметры.
‒ А какой уровень погружения выставить?
‒ Самый глубокий.
‒ Разумеется, доктор, ‒ закончив строчить на клавиатуре, администратор подняла глаза.
‒ Это все, ‒ Биатрис подтвердила конец разговор едва заметным кивком.
Вечером Мона приехала в клинику. Биатрис не было, и сестра провела её в комнату для сна. Стены были окрашены в спокойные зеленоватые тона. Было тихо, и полутемно. У стены стояла широкая кровать. У её изголовья, на табурете лежал пульт, позволяющий варьировать свет, во, встроенных в потолок, круглых лампах. В другом конце комнаты была ванная, душ и туалет.
Когда Мона разделась и легла в постель, медсестра надела ей на голову установку, похожую на шлем космонавта.
‒ Желаю вам удачных сновидений, ‒ включила что-то на шлеме и ушла.
Минуты две в шлеме слегка жужжало, потом сознание стало туманиться, и скоро Мона уснула.
Проснулась она утром, свежая и бодрая, безо всяких сновидений.
‒ Совсем ничего не приснилось? ‒ удивилась медсестра, ‒ интересно.
Тут Мону внезапно озарило, что сегодня был день, когда её дяде исполнялось шестьдесят, и празднование было разумеется назначено у неё дома. Собственно, ей даже настаивать не пришлось. Все родственники привыкли к её манере все брать на себя – и покупки, и готовку, и обязанности томады. Она должна была выскакивать как добрый чертик из табакерки.
Весь день ушел на покупки и готовку. Она едва успела накрыть стол, помыться, одеться и накраситься к празднованию. Все уселись за стол и начались тосты. Именинник пердложил тост за Мону. Он стал перечислять её достоинства, ‒ Какая наша Моночка шеф-повар, архитектор, художник, заботливая дочь и мать… ‒ говорил дядя, вспоминая случаи из её жизни, выдававшие все эти её достоинства на гора.
– Я желаю нашей Моночке успехов в её творческом труде и личной жизни.
«Дас, благими желаниями вымощена дорога в ад,» подумала Мона и ей стало тоскливо, - «Еще прибавьте к этому листу: классная жена и любовница».
Почему то так получалось, что все отмечали её достоинства, но не любили её. Не возвращали её любовь, которую она щедрую рукой разбрасывала: махнет левой рукой
– улочка, махнет правой – переулочек.
А её только использовали, как архитектора, художника, шеф-повара, жену, любовницу. Она только удовлетворяла чьи-то потребности. В этот момент, словно почувствовав её настроение, к Моне подбежал Флейм. Мона подняла его на руки и поцеловала в холодный нос.
«Да, мой милый. Ты то меня любишь. Я тебя тоже люблю. Но мы с тобой животные разных видов. А кто из человекообразных любил её, безо всяких там условий? Только отец и мать. Ну да, тётя Клара тоже её любила, как дочь. Но их больше нет».
Гости ушли, а Мона, прежде чем лечь спать еще долго убиралась и и мыла посуду.
На другой день она, приготовила завтрак детям, и с кофе позволила себе круассан. Потом, надев поводок на радостного Флейма, пошла на утреннюю прогулку.
Чайки встретили её радостными криками. Солнце ярко светило. На душе было радостно. Мона шла по берегу широкими шагами, вдыхая полной грудью морозный морской воздух.
‒ Мона, ‒ сказал за спиной знакомый низкий голос. Мону дернуло. Неужели Фрэнк?
Она обернулась.
Действительно, это был он, высокий, худощавый, голова чуть тронутая сединой короткая стрижка, четкая линия чисто выбритого подбородка и, обычно жестковатые глаза, которые сейчас смотрели на неё с нежностью.
"Боже мой, Фрэнк!" Мона вспомнила их встречу в городке, где размещалась воинская часть её мужа.
‒ Что такая красивая девушка, как вы, делаете в такой дыре как эта?
Машинально, Мона несколько пренебрежительно скользнула по майорским погонам говорившего. Сама по себе эта истасканная фраза знакомства её не впечатлила. Но, впечатление произвело не её содержание, а то, как она сказана, и что стояло за взглядом и личностью произносящего. Фраза была лишь поводом для голоса заполнить пустоту воздушного пространство между телами. Мона слышала об этом майоре, как о человеке суровом и требовательном. Но как узнала позже, скрытая нежность ‒ обычная изнанка суровых душ.
Это было как раз тем, что Моне было нужно. Сейчас, когда она застала мужа с любовником, на их постели, что не оставляло никаких сомнений в том, что муж её не любил и никогда не полюбит.
Как это могло случиться с ней? Как её интуиция могла сыграть с ней такую злую шутку? Что в ней было не так?
Взгляд этого майора как раз и доказывал ей, что с ней было всё именно так. Взгляд был открытым, приветливым, явно заинтересованным, и в нем сквозило восхищение. И ото всей его жесткой и худощавой фигуры исходил матовый поток желания.
Мона даже не помнила, что она ему ответила. Только очень скоро они встретились на одной из вечеринок. Их танец – был признанием в любви. В нем была нежная ожесточенность. А потом была бездонная бочка ночи, когда их тела стали одним, не размыкаясь до восхода солнца, уравнивавшись душами в силе чувства.
Послесловием этой ночи было несколько замечательных недель, когда все дела комкались в газетный шарик, и единственным реальным событием были встречи. Эти встречи, могущие стороннему наблюдателю показаться однообразными, для двоих участников были источником счастья, тем более наполненными смыслом и ценностью, так как оба осознавали их хрупкость.
И по меркам психологического времени очень скоро, этому пришел конец, так как Ерика переводили, и этот отъезд сопровождался поистине шекспировскими страстями. А после его отъезда на Мону надвинулась черная пустота такой густоты, которой она до этого никогда не испытывала. И только по прошествию времени и с переменой места, в её душе медленно, как скрежет весел в ржавых оглоблях, проснулось новое чувство к Алексу.
И вот теперь Фрэнк вдруг возник у неё за спиной, в то время как она гуляла на пляже.
‒ Подожди, ‒ она отодвинула рукой его приближающееся к ней тело, ‒ как ты здесь оказался?
‒ Какая разница, родная? Я здесь был проездом. Ты же писала, что здесь живешь.
Нужно было что-то решать. Она прислушалась к себе, сердце отозвалось любовью и
Мона приняла его объятья.
Но в этот момент сзади от себя она услышала голос Алекса.
‒ Мона, что происходит? Кто этот человек?
Она обернулась и встретила гневный взгляд Алекса.
‒ Не бойся, родная – тут вмешался Фрэнк. Сейчас я освобожу тебя от этого типа. Он бережно отодвинул Мону в сторону и сделал резкий шаг по направлению к Алексу.
‒ Стойте! ‒ Она оббежала Алекса и встала между мужчинами.
Мысли лихорадочно дрожали «Почему сейчас? Почему так – или все или ничего?»
‒ Подождите! Так нельзя. Будьте же мужчинами!
Но в глубине души она понимала, что они именно и были мужчинами, такими как их создала природа, готовые драться, ни на жизнь, а насмерть, за свою самку.
Казалось горечь подступила к горлу. Но горечь подступила не к конкретному органу, а взвилась в душе облаком серой пыли. Почему так? Почему ей не было даровано жизнью одной всепоглощающей любви? Одной на всю жизнь. Взаимной. А то, что было даровано, — объедки чужих жизней, — где её роль была ролью второй скрипки, наложницы из нижнего гарема?
Ей стало вдруг ясно, что оба эти мужчины появились в её жизни при тяжелых для неё обстоятельствах и оба оказались твердью, на которую в те горькие моменты она смогла опереться. И, дорого яичко к Христову дню, она отдала им за это вдесятеро своей душой. Она знала, что значит любить - ощущая другую жизнь ценней собственной.
‒ Отойди ‒ мужчины сказали в унисон, ‒ раз ты не можешь сама выбрать, выбирать будем мы. Алекс резко оттолкнул Мону. Мужчины были готовы друг в друга вцепиться.
На секунду Моне захотелось дать им подраться за неё. Пусть она будет заветным призом. И когда бой закончится – она займется любовью с победителем прямо здесь на пляже.
Но тут-же отбросила набежавшее на желание. Опять это будет мгновенное удовольствие и ничего больше. А она хотела стабильной любви, любви ни за что, такой, какой ей любит Флейм. А то, что оба этих мужчины ей предлагали, она могла получить от кого-угодно.
Вдруг все пропало, и море и пляж и дерущиеся мужчины.
Мона увидела склонившуюся над ней вчерашнюю медсестру.
‒ Вы метались во сне. Я сняла с вас шлем. Вам снился кошмар?
Вместо ответа Мона спросила.
‒ Какой сегодня день? ‒ она приподнимаясь на локте и осмотрелась.
‒ Суббота. Как вы спали?
Мона пожала плечами и села на кровати.
‒ Наверняка софт в вашем шлем все, что нужно записать, записал.
Хотелось курить. Мона оделась, вышла на улицу, закурила. Потом доехала на трамвае домой. Поцеловала спящих детей, и отпустила подругу, ничего ей не рассказав.
На неё нашло странное оцепенение. В голове болтались мысли «Во вторник придет Алекс. Вторник и четверг Алекс и считанные разы Фрэнк. Почему так? Почему я в это влезла? Здесь что-то не так. Господи, какой дурной сон!»
Она сварила крепкий кофе, с удовольствием его выпила и взяла Флейма на пляж. Солнце только начинало всходить. Холодный морской ветер обдувал голову. Но Мона от него не скрывалась. Она думала о сне и о своей жизни, которая сжалась в её памяти в фильм, пущенный со скоростью тридцати кадров в секунду.
Постепенно, на неё снизошло спокойствие и понимание. «Вторники, четверги и случайные встречи? Борщи, пироги, родственники. Неужели она не заслуживает большего? Определенности, любви, такой которой ей лбит Флейм, токой, которую мужчины дарят животным».
Тут на ум ей пришли слова Генриха Айзенштайна из оперетты «Летучая мышь». «Жена - это прочитанная книга. А прочитанную книгу можно хранить, беречь, переплетать, но читать её уже не интересно». Мона усмехнулась. «Нет уж. Пусть лучьше читают».
Громко закричали чайки. Целое скопище их попадало на берег, к которому, как догадалась Мона, прибило крупную дохлую рыбу. Со случайным дуновением ветра, она словно почувствовала вбрызг дофамина в крови. «У меня все хорошо. Я люблю работу, детей, эти прогулки у моря, ветер, хорошую сигарету, и чашку крепкого кофе, и, самое главное ‒ я научилась ценить свое содержание! А когда оно нравится мне, другим оно тоже будет интересно читать эту мою книгу».
Мона достала мобильник и стала писать послание Алексу.
«Аля, родной, во вторник, принеси с собой букет белых роз» ‒ она улыбнулась, и с удовольствием потянулась всем своим гибким, приспособленным к любви, телом. «Сразу, после того, как мы с тобой прочтем книгу, мне придется пойти на кладбище и положить этот венок на могилу тети Клары». Мона никогда раньше не попросила бы мужчину дарить ей цветы. «Это собьет его с толку. Ничего, больше будет ценить мое содержание».